из журнала "Эксперт-On-line", и простите журналисту некоторую путанность в понятиях, картинка мира ведь описана верно.

Дмитрий Ольшанский. О вечном споре иосифлян с нестяжателями

«Женщина тяжело и гордо вздохнула, выпрямилась и открыла коробку, в которой на атласной, новенькой еще подушке лежал наперсный крест с маленькой скульптурной фигуркой Иисуса Христа. Крест был красноватый, червонного золота. Слепой священник ощупал крест.

– Принеси топор, – сказал он тихо.

– Не надо, не надо, – зашептала она и обняла слепого, пытаясь взять крест у него из рук. Но слепой священник вырвал крест из узловатых опухших пальцев своей жены и больно ушиб ей руку.

– Неси, – сказал он, – неси… Разве в этом бог?»

Шаламов

I.

Не стану говорить, как называется этот монастырь – кому интересно, тот сам легко отыщет его. Как и положено, обитель стоит на горе, на некотором отдалении от хайвэя.

 

Основал ее один русский святой, ученик и друг Иосифа Волоцкого, – это было 500 лет назад. Русский шестнадцатый век сильно смахивал на двадцатый, а начало его, совершенно как раннесоветские годы, было временем «внутрипартийных дискуссий». Обсуждались: греховный развод Василия III с бездетной Соломонией Сабуровой (в новом браке родился, кстати сказать, Иван Грозный), недавняя церковная автокефалия (правильно ли признавать над собой греков), отношение к еретикам (ведь в России всегда есть какие-нибудь очередные «жидовствующие», которых то ли не надо, то ли все-таки надо карать) и самый главный вопрос – о монашеском землевладении, о церковном богатстве, против которого, как и против второй царской женитьбы, репрессий и автокефалии, выступили нестяжатели, сторонники Нила Сорского, они же заволжские старцы. У Иосифа Волоцкого и, позднее, его учеников — было другое мнение. 

И если зайти в тот монастырь на горе, — то и через 500 лет хорошо видно, кто кого переспорил. 

Обитель не просто отреставрирована – она доведена до состояния окончательной, увесистой безупречности. Храмы – желтые, красные, белые, розовые, — смотрят на вас, как и положено, терпеливо, но с явной насупленностью, строго и хмуро. На то есть причины: здесь как-то сразу становится ясно, что вы не так хороши, как они, не так прибраны и застегнуты на все пуговицы. Газоны заботливо выстрижены, клумбы благоухают. Вода в пруду чистая до того, что вам видно, как внизу носится рыба. Кроме нее, поблизости никого нет. Никаких попрошаек, старушек, странствующих богомольцев, бородатых казаков в брюках с лампасами или алкоголических витязей в хаки, и уж тем более никаких пациентов больнички, ясновидящих или пророчествующих, самопровозглашенных юродивых или просто безумных больных стариков в нелепых панамках и майках. Благочестие пополам с пустотой; иногда только мимо пройдет монах, шелестя бумагами или звеня ключами. К общему процветанию прибавляется и тот факт, что в храмах почивают десятки частиц чудотворных мощей — древних и относительно современных святых со всего мира. Но они за дверями, а двери заперты. Внимание, между тем, привлекают другие останки. За одним из соборов находится новое кладбище, устроенное взамен того, что было разрушено в двадцатом веке. На нем всего три могилы. Первая – отца настоятеля, убитого при ограблении сейфа в его келье. Вторая, изрядной роскоши, — главного жертвователя и украсителя монастыря, внушительного, судя по фото, мужчины, погибшего в 34 года от любви к парашютному спорту. Если верить газетам, он числился лидером измайловской преступной группировки. Третья могила – чуть менее превосходная по стоимости и размаху, но все равно солидная, — мужчины постарше, при благородных усах. Это глава районной администрации. Если верить газетам, он тоже что-то разруливал и крышевал. Эпитафию – она на камне, что стоит рядом, — ему написал Михаил Звездинский. 

Прощай. Прощай, наш друг. Как пусто стало вдруг

Без солнечной твоей улыбки, Гена.

Судьба замкнула круг, и холодно вокруг,

Но память о тебе в сердцах священна.

 

Такие вот дела, у скорбного стола

Сидим мы и голов не поднимаем.

Средь подлости и зла лишились мы тепла

Того, чей светлый лик незабываем.

 

В общем, точка зрения Нила Сорского на Соборе 1503 года не победила.

 

II.

Антицерковные настроения, еще совершенно немыслимые в конце прошлого века, — в последние годы делаются все более общепринятыми, модными даже. Теперь уже трудно поверить, что каких-нибудь двадцать лет назад Россия была чуть ли не единственной европейской страной (может быть, еще Польша? Ирландия? – да и то вряд ли), где не было жесткого и стандартного разделения: христиане – направо, интеллигенты-студенты-богема-художники-«критически мыслящие» обыватели – налево. Едва выходящая из нищеты, из безнадежности обваленных потолков и гниющих полов Церковь — вызывала интерес и доверие, и образованному русскому человеку 1980−х и 1990−х непонятно было, отчего эти гимназисты, помещики, офицеры и революционеры столетней давности так козыряли своим презрением к «попу», да ведь они просто не знали, как это славно, когда можно свободно праздновать Пасху, когда в школах, где еще недавно — «физкультура, красные галстуки и совок», вдруг – Библия, когда среди бараков, пятиэтажек и руин «машстройкапремонттреста» возникают храмы и монастыри, и на макушке угловой башни, под которую еще недавно блевали трудящиеся, снова, как в утраченном 1913−м, парит золотой ангел с трубой.

 

К сожалению, эта идиллия быстро исчезла. Еще немного – и Церковь займет в умах «общественности» то же место, на котором она находилась в старой России, да и до сих пор пребывает в любой цивилизованной загранице, где, в ответ на ваш искренний интерес к делам религиозным, вас не то чтобы выставят вон, но – решат, например, что вы шутите, что вы спятили (это все при том условии, что вы выступаете таким образом среди профессоров и писателей, а не шоферов и грузчиков, и склонность у вас – к христианству, а не к культу, допустим, Великого Дерева, с Деревом-то намного проще). Словом, 1913−й вернулся к нам не только с ангелом, но и с гимназистом, который опять презирает попа и не хочет учить Закон Божий.

 

Дело здесь, разумеется, не в православном вероучении, основ которого «общественность» и не знает, ей не до этого. И не в лояльности государству – в русской истории последних ста лет не было времени, кроме короткого послеоктябрьского, когда бы Церковь открыто вела войну с властью. Уже с осени 1927−го и во все остальные эпохи она молилась «о Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея», и никому это особенно не мешало. Дело в том, что Церковь сделалась сильной. Она, думают «критически мыслящие», сделалась очень богатой. Ее стало много, она теперь везде. И живет она, кажется, по Иосифу Волоцкому, в ладу с собственностью, с недвижимостью, с миром этим, а не с миром тем. Плюнь, продвинутый человек, в вечного классового врага, в толстого попа с мерседесом. А то даже и с «Хаммером». 

Но что, если это праведное негодование – не вполне праведно? И нет ли ошибки в свежайшем антиклерикализме? 

Для начала, тот «Хаммер» — отчасти оптический обман. Некоторое количество больших церковных начальников, а также лиц нижестоящих, но бойких и ловких, действительно заимели существенный автомобиль, а также все, что к нему прилагается, но они – это ничтожное меньшинство. Основная же часть духовенства живет в сплошной бедности (достаточно с кем-нибудь из этой среды познакомиться, чтоб убедиться), и бедность эта, в отличие от обыкновенной, народной, — еще и добровольная (никто ведь не гнал принимать сан), что особенно поражает человека мирского, далекого от «служений» и «послушаний». Что же до тех немногих, кто честно соответствует карикатуре – странно было бы всерьез считать, что физический мир, пусть он сто раз церковный, состоит из одних золотых ангелов с трубами. В мире этом встречаются разные личности, и это еще не повод с изменившимся лицом бежать к пруду топиться.    

Откровенно же в пользу нынешних Иосифов Волоцких говорит следующее. Все, употребляя тоскливое выражение, социальные институты современной России – мертвы. Все — мертвы или разлагаются. Государственная идеология правдивее и точней излагается в журналах Vogue и Robb Report, нежели в официальных кремлевских бумагах. Спецслужбы, в безудержной страсти к накоплению денежных знаков, отправляют в дозор подставных лиц, фальшивых агентов – этаких Неуважай-Корыто в образе Джеймса Бонда, которые лихо тратят свои сто рублей на Манхэттене и переписывают из интернета шпионские отчеты, пока начальство осваивает остальные, якобы затраченные на героическую разведку сто тысяч. Милиция, готовясь превратиться в полицию, — пытает и вешает, вешает и пытает. В армии восемь неоднократно побитых рекрутов позируют перед камерами, но только так, чтоб у каждого на спине, на лбу или на затылке была выписана одна буква из победного — «Д-а-г-е-с-т-а-н». Склонные к дружбе народов горные орлы сдают экзамены на аттестат зрелости с таким знанием всех наук, что впору брать их не в жалкое МГУ – в Гарвард целыми аулами. Служащие по ведомству борьбы с наркоманией умирают от передозировки. Судьи, когда градоначальник затеивает тяжбу против человека, написавшего – «все суды подконтрольны градоначальнику», выносят решение: неподконтрольны, виновен. В больнице, в тюрьме, на дороге и в пожарной части, на рынке и во дворе, а уж на стройплощадке… Известно, что делается ну буквально везде. И одна только Церковь – несовершенная, реакционная, не такая, как хочется, косная и худая, — все же соответствует самой себе, а не только статьям из Уголовного кодекса, как любая другая система, еще работающая у нас на родине. Так случилось, что все казенные учреждения, некогда предназначавшиеся для «общего блага» – уже недееспособны и даже опасны, и кому теперь, как не духовенству, оставшемуся в одиночестве, без царя, без дворянства, без крестьянства и пролетариата, и даже, говоря правду, без всякого государства, с одним безразмерным купечеством, торгующим чем попало и на любом месте, — словом, кому теперь, как не попу и монаху — остается учить, строить, сеять, давать, забирать, украшать, приумножать, охранять, править, чистить, делить и судить. Лучше было бы просто молиться. Но кто виноват, если все остальное – вульгарное, материальное и земное, — больше не на кого переложить. 

Да и больше того, Церковь – это единственное, что у нас осталось не только лишь социально, но также и исторически. 

Цветные фотографии всей России, сделанные сто лет назад Прокудиным-Горским и всем хорошо известные, — это волшебное окно в прежний мир. Исключительная яркость красок и невозможная для большинства «винтажных» кадров четкость изображения производят сильнейшее впечатление: кажется, что каждая травинка на поле где-нибудь в Псковской губернии, каждая морщинка на крестьянском лице, детская или старческая любопытная физиономия, запряженная телега, изба, колокольня, мощеная булыжником улица, вдалеке различимая барская усадьба, пестрая всесословная русская толпа, — что все они еще живые, все они дышат и действуют прямо сейчас, и достаточно оторваться от фотоальбома и выйти на улицу, чтоб оказаться в реальности Бунина, Розанова, Горького или Шмелева. Отрываешься и выходишь – а там… Травинка, как и поле в целом, — успешно преодолены: на их месте коттеджный поселок нефтегазовых менеджеров средней руки. Офис их – вместо избы. Пережившая войны и революции усадьба пала жертвой «случайного возгорания» году в 2005−м. И даже лица – крестьянские, детские, старческие, всесословные русские лица, — пропали, как если бы их и не было, как если бы их из ничего сотворил фокусник Прокудин-Горский. А что же стоит, как стояло, на месте? – один только храм, монастырь. С поправкой на сносы и новоделы, на все реконструкции, церковь – последняя уцелевшая часть былого пейзажа, и все монашеские, священнические, архиерейские типажи – последние русские лица из старых, что еще встречаются и все-таки не исчезают. 

И как после этого можно сказать им: не обустраивайте, не мешайте! И ничем не владейте! Так значит, от бывшего мира не будет в будущем вообще ничего? И, стало быть, нам надо всю жизнь любоваться на офис и пятиэтажку?                                  

И еще одно иосифлянское соображение. Если мир создан Богом (а не только журналом Vogue, нефтегазовым менеджментом или Великим Деревом) – он благ. Он – подарок. Если в нем, кроме горе-шпионов, дагестанских старослужащих, измайловских группировок и глав районной администрации, есть и нечто иное, благодатное и удивительное, — ради этого мира есть смысл стараться, украшать его и улучшать, приближать к совершенству. И больше того. Сгоревший в своем «Хаммере» глава районной администрации, мир его праху, — ну, чем он не удельный князь века этак шестнадцатого, щедро жертвовавший на монастырь и в нем потом погребенный, когда его, наконец, одолела бригада старицких, угличских или рязанских? А ведь Церковь и этого сложного человека смогла – оставляя за скобками дела душевные, таинственные, – обратить хоть на самую малую часть к делу более ценному с точки зрения времени и истории, нежели добыча нерудных ископаемых. И кто знает, быть может, где-то через 500 лет, среди дивных запахов и цветов летнего монастырского сада, — какой-нибудь скромный паломник наткнется на фрагменты старинной, потрескавшейся могильной плиты и прочтет строки древней надписи, слегка волнуясь от прикосновения к жизни ушедших веков:

 

…Как пусто стало вдруг

Без солнечной твоей улыбки, Гена.

…Такие вот дела, у скорбного стола…

 

И еще один осколок, лежащий в глубокой траве, — это, видимо, уже финал эпитафии:

 

Ты нынче в том краю, где нет дождей и вьюг,

И где Господь прощает нас и любит.

 

И фамилия автора сбоку. Была и дата, но давно стерлась. Кто такой этот Звездинский? – спросит себя умиленный паломник. Должно быть, ученый инок, смиренный иеромонах, взявший на себя кладбищенское послушание и провожавший почившую братию духовными стихами. И паломник отправится дальше, вот он гуляет вдоль пруда, где вода такая чистая, что ему видно, как внизу носится рыба, вот он на скамейке у выстриженного газона, а вот уже в церкви, и молится на коленях у многочисленных частиц чудотворных мощей. И все храмы – желтые, красные, белые, розовые, — смотрят на него хоть и хмуро, насупленно, но все же с терпением, как и положено. Кто выстроил их в седую старину? – если верить путеводителю, какой-то праведник из Измайлово. 

Может быть, все это правильно. И тогда остается сказать, как у Достоевского, — «сие и буди, буди!» 

Но у Нила Сорского и нестяжателей на Соборе 1503 года — было другое мнение.

 

III.

Нило-Сорского монастыря нет. Его нет в списке действующих, его нет на карте и в путеводителе. Но если доехать до Вологды, оттуда – до Кириллова, а там еще ехать километров пятнадцать по лесной дороге до поселка «Пустынь», то оказываешься прямо перед надвратным храмом. Дорога доходит до монастырской стены и кончается. 

Стена в трещинах, на земле – битый кирпич. На деревянных угловых башенках нет золотых ангелов с трубами, зато под ними, еле стоя на ногах, кто-то долго тошнится. Не видать ни газонов, ни клумб – все вокруг заросло то кустарником, то крапивой. Мусор, мусор, пустые бутылки и банки. Надвратная церковь недавно горела, восстанавливать ее толком не стали, да в ней никто и не служит. В Нило-Сорской обители находится  психоневрологический интернат, и те, кто там живут, — если молятся, то по-своему, и уж точно не в храме. 

Вхожу. При дверях – алкоголического вида охранник в штанах цвета хаки, он смотрит на меня и блаженно улыбается. 

— Разрешите?

— Нельзя. Нет, сюда никак нельзя, нет, закрыто. Не надо.

Все это время счастливая улыбка его не оставляет. Он явно из местных. И он все-таки меня пропускает.

 

Тихвинский собор давно снесен, от него есть только первый этаж – стены, преобразованные под столовую. Напротив, в обшарпанном игуменском корпусе, — директор дурдома. От кладбища, что находилось у стен собора, осталась одна могила – на ней еще можно кое-как разобрать, что под камнем сим упокоился архимандрит Пахомий, и дальше послужной список покойного, почти весь разбитый и стертый. У могилы – цветочек.

А по двору, направляясь неизвестно куда, в пустоту, пошатываясь и спотыкаясь, гуляют здешние пациенты – большей частью безумные больные старики, один в панамке с красной звездой, а другой – в майке с надписью «Эвандер Холифилд» и портретом боксера. Они мельком взглядывают на меня – с той смесью страха, минутного любопытства и всепоглощающего равнодушия, что вообще свойственна душевнобольным. Но один, помоложе, подходит. Глаза у него серьезные, задумчивые. 

— Триста рублей не найдется случайно? А то я могу показать место, где этот жил… старец… святой. 

Найдется. Мы выходим из монастыря и идем по поселку, минуя реку, больше похожую на расширенную канаву. Это Сора. На ее берегу стоят дети и, с криком — «А ну, гнида, залазь!», толкают друг друга в воду. За домами, на краю леса, обнаруживается недавно поставленный крест – самый простой, деревянный, — а за ним пруд. Он весь в тине и ряске. Дальше только сухие елки. Темный елочный лес похож на декорацию к страшной сказке. Видимо, здесь и был скит старца Нила. 

— И что, здесь он и жил, да? – робко спрашиваю я у своего задумчивого провожатого.

— Ну.

— А пруд – это он сам вырыл?

— Ну.

Спрашивать больше нечего. Мы возвращаемся к монастырю. По дороге мы, впрочем, продолжили разговаривать. 

— Почему ты здесь живешь?

— Ну я это… школу не закончил. Тут обычно все – или кто пил, или кто по другому делу, ширялся там… А я вот в школе не учился. Теперь жалею.

— И с тех пор тут живешь?

— Ну.

Мимо нас с грохотом проносится грузовик. В кузове веселятся пятеро интернатовских, тоже не стариков, а почти что подростков. Вот и башня, вот и стена, дальше полусгоревшая церковь. Если я здесь – паломник, то я все посмотрел — кроме мощей Нила Сорского. Это ведь драгоценность, реликвия – мощи такого святого.

 Но их не существует. Старец Нил завещал, как известно, отдать свое тело на съедение зверям и птицам, а если этого не сделают – совершить погребение «со всяким бесчестием». И когда Иван Грозный пытался устроить в Нило-Сорской пустыни каменный храм – он явился царю во сне и запретил это делать. Тем не менее, его ученики (а также, подозреваю, тогдашние главы районной администрации и лидеры вологодско-кирилловских преступных группировок) сделали по-другому – сохранили могилу, построили храм.

 И вот все на этом месте разрушено, снесено, сожжено, изуродовано и заросло бурьяном. Дурдом вместо благочестия, заброшенный интернат, где даже охранник смеется.

 Выходит, Иосиф Волоцкий прав? И надо всех выгнать и пустынь как следует, до состояния окончательной безупречности отреставрировать?

 Нет. Здесь все именно так, как хотел старец Нил. Без мощей, без крестов, без церквей, без газонов и клумб, без трубящих на башнях золотых ангелов, он один, — любящий и невидимый, — пребывает среди попрошаек, убогих, больных, стариков в майках с Эвандером Холифилдом и панамках с красной звездой, среди катающихся пацанов и смеющихся охранников в хаки. Его дом здесь, и его воля в том, что этот дом так устроен.

 И кто кого переспорил в дискуссиях иосифлян с нестяжателями 500 лет назад, — уже неважно. Правы и те, и другие. Кому дан земной масштаб, тот живет в ладу с миром, и если заметит он в мире что-нибудь, кроме нерудных ископаемых, – ну, хорошо. Но кому дано большее, высшее, — про того и завещание Нила:

 Я стараюсь, насколько в моих силах, не быть сподобленным чести и славы века сего никакой — как в жизни этой, так и по смерти.

 

Серия сообщений "Монастырь":
Часть 1 - Паломничество. Саввино-Сторожевский монастырь
Часть 2 - Иосифо-Волоцкий монастырь
...
Часть 15 - Греция. Метеоры
Часть 16 - ОПК. Что такое монастырь?
Часть 17 - Иосифляне и нестяжатели сегодня
Часть 18 - Новогодний Новодевичий
Часть 19 - Пойдём гулять в Андроники
...
Часть 41 - Тишина Рождества
Часть 42 - Александро-Свирский монастырь
Часть 43 - Божий свет Звенигорода