Мне кажется, поэзии сейчас нет. Но ещё бывают – стихи и поэты. Это удивительно. Попала на творческий вечер Вечеслава Казакевича. Поэт, родом из поселка Белыничи Могилёвской области уже пятнадцать лет - в Японии, профессор университета, на несколько дней приехал в Москву.

Я видела его впервые, и мне он понравился – собранность, спокойствие, уверенность в себе. Незаметно подчиняющий голос и немного точных жестов. Профессиональный артистизм. И ещё – чувствовалось, что всё это – ему было нужно, то есть происходящее – это то, чего он хотел. За простыми сдержанными словами – сложный и противоречивый мир, одиночество, неустроенность, и ирония - как средство от надрыва, и - выстраданный ответ Мефистофелю… В стихах Казакевич играет в Ивана-дурака, Буратино и Емелю: вот так - в лучших пропповских традициях отправился за тридевять земель, но сказки – нет, не получилось. Вот об этом, мне кажется, большая часть стихотворений.

Сначала – попытка любой ценой починить, досочинить свою сказку, потом удивление от того, что не получается, дальше– попытка вписаться в чужую, красивую и мудрую, с благодарностью и уважением... Еще эксперимент - рискнуть и обойти сказку вообще… Всякие высказывания про свободу – «хочу и буду», «сам сделал выбор», «с детства люблю приключения». И спокойствие – не от смирения, а от знания, что как известно, сказка авторитарна и жестока. Она просто существует тысячелетия, и не предполагает никакого волюнтаризма и демократии.

Эмигрант - без жалоб и нытья, с бережно культивированными воспоминаниями и несуществующей виной, и конечно, во всём «…давно разоблачённая морока». Мои ассоциации - экзотическая смесь: снег, луна, комфорт, желтоватый рассвет, Пушкин, Фудзияма… «Всё хорошо», но город, в котором живёт – Тояма, почему-то рифмуется у поэта с могильной ямой…

Не знаю, мне показалось чудом, что в Японии он преподаёт, и успешно, никому-то и здесь особенно не нужную – и насквозь сказочную - русскую литературу (!), в которой, даже когда сказки рушатся – остаётся доброта, искренность и волшебство. И этим наполнены его стихи, удивительные .

СЕМЬЯ

Поселок городского типа.
К забору притулилась липа.
Под липой шаткая скамья,
на ней сидит моя семья.

Отец с трескучей сигаретой,
мать с могилёвскою газетой,
сестра с тетрадкою для нот
и толстый безучастный кот.

Кругом растёт трава сырая,
сверкают звезды в вышине...
И я бы сел на лавку с краю,
но не осталось места мне.

КАНИКУЛЫ
Столпилась очередь у кассы.
Сегодня танцы. Выходной.
– Катись отсюда в темпе вальса! –
мне говорит один блатной.

В посёлке знают все мальчишки:
его народный суд судил,
потом солдат с дощатой вышки
за ним внимательно следил.

Он горы двигал динамитом,
топор метал под облака...
Сейчас мы с ним в бою открытом
сойдёмся около ДК.

Жасмин цветёт. Трещит кузнечик.
Тревожит маму шар луны.
Спокойно, мама! В этот вечер
меня зарезать не должны.

ОДУВАНЧИКИ

В сторонке от поселка дачного
живет старуха вместе с кошкой.
И десять тысяч одуванчиков
молчат у низкого окошка.

Стоит изба над самым озером,
на днях ее снесут бульдозером.
Но знают птицы и зверье,
что есть защита у нее.

За дом, за кошку на диванчике,
за бабку, что устала жить,
все десять тысяч одуванчиков
готовы головы сложить

* * *

Поле безлюдно и бор,
что к горизонту прижался.
Бесчеловечный простор
в стороны разбежался.

Перед такой пустотой,
устланной облаками,
Пушкин и Лев Толстой
кажутся пустяками.

* * *

Пускай тоска тебе заменит мать,
и снам загробным станешь свой ты в доску,
не торопись петлёй рубашку мять –
к иному миру есть отсюда доступ.

Нарви цветов. Прикинься дураком.
И в час, когда к луне летят собаки,
пойди доверчиво за светляком,
что пробирается с фонариком во мраке.

* * *

Если бы да кабы я в Москве остался,
то подсчётом ворон уже не занимался,
а лежал бы давно под крестом и кочкой,
и возила б жена для меня цветочки.

Сам твержу: «Это бред!», но как назад ни гляну –
ни стихов, ни долгов, ни великих планов.
Вижу остовы венков, жухлых лент тряпицы,
знаю даже, что за сон под землёй мне снится:

снится мне, будто я не валяюсь в яме,
а в Японии живу в городе Тояме.

* * *

Того, что творилось под носом,
презрительно не замечал,
с потухшею папиросой
о будущем только мечтал.

Там девушки ждали с букетами,
стихи налетали, как шквал,
и Пушкин с друзьями-поэтами
со звёзд благосклонно кивал.

Пусть жизнь, будто дерево, треснула,
о будущем стану мечтать!
Ведь столько ещё интересного:
спиваться, стареть, умирать.

* * *

Все ушли, а дверь закрыть забыли,
И стоит в ней синий и густой,
С ослепительной крупицей пыли,
Будто с леденцовою звездой

Пылкий свет. И в душу мне сияют
Всех ушедших яркие глаза,
Всех умолкших к сердцу подступают
Бодрые живые голоса.

Кажется, подать ладонь неловко
И тебя цветами поведут
То ли за поселок на маёвку,
То ли к Господу на Страшный Суд.

* * *

Когда от жизни в черепках
хочу я слишком многого,
иду проведать черепах
в пруду у замка сёгуна.

Сейчас они всплеснут водой
и вытащат из тины
конфеты «Ключик золотой»,
напиток «Буратино».

* * *

Наплясался на окнах закат до упаду.
Магазин во дворе уже закрыли.
Кошка жрёт большую живую цикаду,
что скребет по асфальту остатком крыльев.

Обхожу стороной этот шум и свалку,
по-японски спокоен, замкнут, воспитан,
говорю цикаде: «Как жалко!»
и кошке: «Приятного аппетита!»

* * *

Прошлое, как плюшевый медведь,
дряхлый, допотопный и облезлый,
в комнате пылится бесполезно —
детям лучше даже не смотреть!

Мать с клюкой, пропеллер над сараем,
родины шальные небеса —
все лишь только мех ненатуральный,
поролон, стеклянные глаза.

* * *

Хватит пить вино в больших количествах,
шествовать нетвёрдо под луною
и ругать японское правительство
так, будто оно уже родное!

Стану в парке дрыхнуть над газетой,
лишнего движения не делая.
Всё равно, Марго, из жизни этой
уведут меня под руки белые.

КАК В СКАЗКЕ

Под вечер в посёлке включают метель,
разводят русалок в алмазных окошках.
Забыв про учебники, бросив портфель,
сидишь на печи с громогласною кошкой.

Сдвигаются с места равнины, луна,
солдаты атьдвакают, голуби бредят,
раскинулись девки и море вина,
совсем ни к селу Фудзияма видна!
А печка всё едет, и едет, и едет…

ПРАЗДНИК ОСЕННЕЙ ЛУНЫ

Сегодня все любуются луной,
и буйные подземные пираты,
и бонза с сонным карпом за спиной,
и спрятанный в столице император.

Выходит иностранец на балкон,
высокий нос подвешивает к небу.
Наверное, надеется и он
луну отведать запросто, как репу.

Никто не будет гостю докучать.
Но, чтоб сияньем насладиться этим,
тишайший праздник надо отмечать,
по крайней мере, два тысячелетья.

Несчастный варвар силится в ночи
тоскливым взглядом до луны добраться,
но, кроме своей родины дурацкой,
навряд ли что во мраке различит.

* * *
Не добивает до Осаки снег,
но в магазине возьму морковь
и вспоминаю всё, чего нет:
холод, сугробы, сосульки, любовь.
Если только в конце пути
Бог за мною гонца пришлёт,
снежная баба с неба слетит
и к ледяному сердцу прижмёт.

* * *
С сумасшедшим банковским счётом,
с сундуком драгоценных камней,
с яхтой, с замками, с самолётом,
с садом, полным птиц и зверей,

чёрт явился в мою квартиру,
изогнулся учтиво дугой...
И промолвил ему я тихо:
– Слишком поздно, мой дорогой!

Видишь, русских стихов тетрадку,
что в нерусских краях сгниёт?
К сожалению, без остатка
я всю душу вложил в неё.